14.10.2012 в 18:33

14.09.2012 в 00:59

Пишет tes3m:

Явные и скрытые гомоэротические мотивы в трилогии Уильяма Голдинга "На край земли"- 7
— ...мрачный капитан...
— Не такой уж мрачный, сэр. Мистер Бене, думаю, — говоря без предубеждений — осветил его жизнь.

Наконец я могу перейти к истории, ради которой (и ради связанной с ней истории лейтенанта Саммерса) и начала писать о морской трилогии Голдинга, — то есть рассказать о взаимоотношениях капитана Андерсона с лейтенантом Бене. Если все, о чем я писала до сих пор, было более или менее полно и точно показано в экранизации, то эта сюжетная линия там выглядит совсем иначе — между героями остались, в сущности, лишь служебные взаимоотношения, а личные почти не рассматриваются, в то время как у Голдинга они важнее всего. Правда, и в книгах повествователь (Толбот) не понимает сути этих личных взаимоотношений, зато при этом так внимательно всматривается в окружающих (отмечая, к примеру, моменты, когда собеседник меняется в лице, делает какой-то странный жест и т.д.) и так подробно записывает все увиденное и услышанное, что читатель может догадаться о происходящем и без пояснения Толбота. А в экранизации отсутствуют эти подсказки и намеки, с помощью которых Голдинг раскрывает перед читателем больше, чем способен увидеть главный герой, и, кроме того, Бене там выглядит иначе, чем в книгах, где часто подчеркивается его красота, заметно влияющая на то, как к нему относятся окружающие.
1. Толбот во время первой встречи с лейтенантом Бене замечает, как привлекателен этот молодой офицер: «Он стянул зюйдвестку, рассыпав больше золотых локонов, чем пристало иметь мужчине. Он был меньше меня ростом. Впрочем, это можно сказать о многих. Он очень жизнерадостно мне улыбнулся, когда мимо нас выстрелило залпом брызг. Я мгновенно отметил голубые глаза, розовые щеки и алые губы, такие нежные, словно их пощадил суровый ветер и не коснулся ни единый луч тропического солнца» (1).
Толбот потом еще много раз будет упоминать о красивой внешности Бене, особенно о его нежной коже и золотистых локонах (только о них он напишет 15 раз (2)).
Бене не только красив и изящен, он подвижен и ловок — например, в то время как другие моряки спускаются с мачты по вантам, он лихо соскальзывает по канату, что кроме него проделывает только четырнадцатилетний гардемарин Томми Тейлор. Бене — поразительно одаренный юноша. Хотя он, по общему мнению, прирожденный мореплаватель, морская служба лишь одна из сфер деятельности, в которых он мог бы добиться успеха: он имеет математические способности, превосходно разбирается в технике и сочиняет стихи, которые одобряют даже разборчивые Преттимен и мисс Гренхем. Еще Бене наделен легким характером и обаянием, он может, если захочет, найти общий язык с самыми разными людьми. Вскоре после его появления на корабле артиллерист Аскью шутливо говорит Толботу: «Огромным успехом пользуется мистер Бене у офицеров, старушек, детей и гардемаринов, не говоря уж об обожженных порохом старых клячах, ответственных за корабельную артиллерию» (3). «Старой клячей» Аскью, явно прибедняясь, называет самого себя, а вот упоминая о старушках, он, похоже, намекает на леди Сомерсет, жену капитана того корабля, на котором до этого служил Бене. У Бене, по слухам, был роман с этой дамой, отчего капитан Сомерсет и постарался от него избавиться, обменяв на Девереля. На самом деле история отношений Бене с леди Сомерсет выглядит не совсем так, как все думают (о чем я напишу позже), но репутация героя-любовника, разумеется, добавляет ему еще больше блеска.
Впрочем, Аскью, похоже, капитана и имеет в виду, говоря об офицерах, ведь на корабле, кроме Бене, есть только три офицера — капитан Андерсон, его первый помощник Саммерс и лейтенант Камбершам. Об отношении Камбершама к Бене мы можем лишь догадываться, а Саммерс видит в Бене соперника, отнявшего его «законное место» (4) возле капитана — это вырвалось у Саммерса, когда он обвинял Толбота в том, что и тот «перенес свое покровительство на нового друга», Бене, который теперь «владеет всем», причем под «законным местом» тут подразумевается не официальная должность первого помощника капитана, которую продолжает занимать Саммерс, а реальная близость к капитану, которую обеспечивала ему эта должность до появления Бене. Обычаи британского флота, направленные на то, чтобы утвердить авторитет капитана, ограничивали его возможность общаться с членами команды, и связующим звеном между ними и капитаном оказывался первый лейтенант. Но ведь эта роль сохраняется за Саммерсом и после появления Бене — капитан Андерсон открыто не нарушает традиций. Что же изменилось? Прежде капитан, при всей своей нелюдимости, все-таки поддерживал с Саммерсом более близкие отношения, чем с кем-либо еще на корабле. Мне встретилось мнение, что будто бы с самого начала отношения между капитаном и его первым помощником были не очень хорошими, но в тексте Голдинга я не нахожу оснований для такой точки зрения. К примеру, автор одной из диссертаций по морской трилогии усмотрел пренебрежение в том, что на обеде у капитана, где были Саммерс, Толбот и армейский офицер Олдмедоу, капитан не поинтересовался, какой алкогольный напиток предпочтет его первый лейтенант (5). Но слуга капитана начал разливать вино именно с Саммерса, что принято по отношению к почетному гостю (и это понятно, ведь тот — второе по значению лицо на корабле): «Хоукинс принес графин с широким донышком и налил сперва Саммерсу, как бы не сомневаясь в его выборе, а затем и Олдмедоу» (6). Я думаю, слуга капитана просто слишком хорошо знает вкусы Саммерса, в отличие от вкусов Олдмедоу. Это должно показать читателю, что Саммерс проводит в капитанской каюте гораздо больше времени, чем другие. Есть и другие указания на то, что капитан вполне благоволит к своему первому помощнику: когда Колли служит молебны, Саммерс — единственный из команды, кто на них приходит, и непохоже, что он действует вопреки воле капитана, которому хорошо известна религиозность Саммерса. Однако с появлением Бене между капитаном и первым лейтенантом начинается разлад. В экранизации это было представлено прежде всего как служебный конфликт, и если о том, что Саммерс не только расходится с Бене во мнениях, но испытывает зависть и ревность, еще можно было догадаться, то отношение капитана к Бене почти целиком (если не считать нескольких двусмысленных моментов) сведено к восхищению талантами нового подчиненного.
Однако из того, что пишет Голдинг, видно, что Бене завоевал расположение капитана (стал «фаворитом капитана», как говорят Саммерс и Толбот) еще до того, как показал все, на что способен — да и показать-то это вряд ли смог бы, если бы капитан в него не поверил так, как обычно верят лишь в людей, которых давно и хорошо знают. Ведь проекты Бене необычны, рискованны, а то и явно опасны, а капитан — осторожный, не склонный к новациям человек, что Голдинг показывает в частности в сцене обсуждения паровых буксиров во время обеда у капитана Сомерсета, то есть как раз перед переходом Бене с «Альционы» на корабль Андерсона: «Слишком много огня внизу, — сказал Андерсон. — Не нравятся мне такие вещи» (7). И он же потом позволит Бене починить мачту раскаленным железом, разжечь «огонь внизу», хотя это будет пугать не только Саммерса, но и Камбершама, и плотника Гиббса (лишь Аскью скажет «Да что за беда между друзьями — чуть расплавленного железа?»(8)). План, предложенный Бене, опасен не только тем, что связан с огнем. Саммерс объясняет Толботу: «Стоит лишь ошибиться, и шпор мачты может сдвинуться и пробить подводную часть корабля» (9). Судно старое, с ним надо быть очень осторожным, но и раньше, во время очистки судна от водорослей, Бене применяет меры, пугающие и плотника Гиббса, и капитана, и всю команду. Даже лихой артиллерист Аскью говорит: «Будут отрывать водоросли, могут с ними и днище оторвать» (10).
Готовность капитана одобрить все эти рискованные операции не кажется неправдоподобной лишь потому, что из множества мелких деталей, рассыпанных по тексту, ясно, насколько капитан Андерсон очарован лейтенантом Бене. Причем Голдинг дает понять, что Бене произвел сильнейшее впечатление на капитана уже во время первой их встречи. Мрачный, нелюдимый капитан Андерсон, «обыкновенно ... встречал своих офицеров с таким лицом, которое, можно сказать, выражало приветливость тюремных врат» (6), а Бене, вспоминая в разговоре с Толботом о том, как перешел на этот корабль, упоминает о «сердечном приеме, оказанном мне вашим добрым капитаном» (11).
Толбот не верит своим ушам: «Добрый! Мы имеем в виду одного и того же человека?»(11)
2. Но Толбот не умеет делать выводы из увиденного, а то бы удивился куда меньше. Ведь он и сам уже неоднократно замечал, что с Бене капитан становится совсем другим человеком.
Некогда Камбершам и Деверель (такие же лейтенанты, как Бене), не решались сами обращаться к капитану с советами и предложениями и «подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла Плата, где можно откренговать судно и очистить днище» (12), а Бене, проведя совсем немного времени на этом корабле, рассказывает Толботу (в качестве примера к своим словам, что женщин следует убеждать на языке поэзии, а на мужчин лучше воздействует проза): «Ну вот, не далее как вчера мне удалось убедить капитана, что небольшая перемена курса пошла бы нам на пользу. А начни я в стихах доказывать капитану, что он не прав...» (13)
До Толбота, похоже, не сразу доходит главное — Бене добился своего:
«— Удивляюсь, что вы еще живы.
— Нет... Нет! Разве вы не замечаете, что мы движемся более плавно?» (13)
Толбот своими глазами замечает перемены в капитане и при этом оказывается достаточно проницателен, чтобы связать их с Бене. Как я уже писала, сильная сторона Толбота как наблюдателя — внимание к деталям, его слабые стороны — ограниченный жизненный опыт, не позволяющий правильно понять многое из увиденного, и недостаточно развитые аналитические способности, которые могли бы компенсировать отсутствие опыта. Но Голдинг наделил Толбота творческим воображением и интуицией, благодаря которым ему порой удается почувствовать то, чего он не понимает. Толбот в этих случаях записывает образы, возникающие в его сознании, не вдумываясь в их суть, но эти "прозрения" главного героя, "видения, которые он видит, но не понимает" (14) (как писал Честертон о Диккенсе) помогают Голдингу донести до читателя ту информацию, которую он хочет утаить от главного героя.
Вот Толбот встречается с капитаном на палубе: «Он улыбнулся! ... Все же он улыбнулся мне, хотя и короткой искусственной улыбкой. Неслыханное дело! Словно во сне я увидел золотистые волосы, свежий цвет лица, и услышал голос лейтенанта Бене, говорящий "Осмелюсь заметить, сэр, в этой сложной ситуации вам следует взять за обыкновение жизнерадостно приветствовать пассажиров"» (15).
Толбот, увидев улыбку капитана Андерсона, не только ощутил влияние Бене на капитана (причем даже не просто подумав о Бене, а мысленно нарисовав его образ), но, как мне кажется, даже почувствовал, на чем основано это влияние ("словно во сне я увидел золотистые волосы, свежий цвет лица"), только не позволил себе задуматься об этом. Вот когда Толбот думает о том, как к Бене относится какая-нибудь женщина, он не только первым делом вспоминает о его красоте, но и заключает, что женщина, конечно же, не смогла перед этой красотой устоять. Увидев Бене и узнав, что тот с "Альционы", Толбот приходит в отчаянье: «Юноша с золотыми локонами, красивым лицом и несколькими неделями близости к мисс Чамли! Теперь я в полной мере испытал то страдание, о котором раньше думал, что поэты его преувеличивают» (16). Позже его вновь мучают подобные мысли: «Бене был красив. Намного красивее меня. Он — поэт... А его волосы... Белый цвет его лица... Его живость...» (17) Толбот уверен, что внешность Бене может покорить не только юную Мэрион Чамли, но и рассудительную немолодую мисс Гренхем. Собственно, если насчет Мэрион он еще сомневается, то в том, что мисс Гренхем очарована красотой Бене, совершенно уверен. Особенно ярко это проявляется в истории с гамаками. В третьей книге дочь одного из пассажиров так страдает из-за качки, что опасаются за ее жизнь. Бене приходит мысль подвесить для детей гамаки, как в свое время сделали для Нельсона, тоже страдавшего от морской болезни: качка будет не так ощутима и появится элемент игры. Так и сделали, и девочке стало лучше. Толбот еще раньше вспомнил о Нельсоне и предложил повесить гамаки, но его даже не стали слушать, потому что к тому времени он всем, кроме Саммерса, надоел своей бестолковостью. В результате Толбот разозлился и на Бене, которого обвинил в краже своей идеи, и на мисс Гренхем — ведь та отмахнулась от него и выслушала лейтенанта «только потому, что у него золотистые волосы и лицо, как у девушки» (18). «Я удушу эту женщину!» (18)— вырывается у Толбота в разговоре с отцом спасенной девочки (а тот никак не может уразуметь, какая разница, чья это идея, ведь главное, что благодаря ей спасена жизнь его дочери). Затем Толбот вместе с Бене, с которым он только что поругался, пытается передвинуть больного Преттимена, чтобы тому было удобнее лежать, нечаянно падает на него, и решив, что убил несчастного, размышляет, нельзя ли искупить вину перед его вдовой, на ней женившись. Но Толбот сомневается, что миссис Преттимен (бывшая мисс Гренхем) согласится: ведь она получит наследство, станет состоятельной женщиной и «сможет купить Бене с его золотистыми волосами» (19).
По этим подозрениям можно судить, насколько Бене привлекателен в глазах Толбота — тот ведь считает, что перед этими «золотыми локонами и лицом, как у девушки» не смогли устоять две умные и добродетельные женщины, наиболее желанные для него самого. Но необыкновенную благосклонность к Бене со стороны капитана Андерсона Толбот не пытается объяснить красотой лейтенанта даже частично (впрочем, он эту благосклонность вообще никак не объясняет), хотя описывая свои "прозрения", словно бы что-то чувствует и даже проговаривается — подумав о том, что капитан прислушивается к советам Бене, и тут же вспомнив «золотистые волосы, свежий цвет лица» (то, что во внешности Бене особенно нравится ему самому).
И не то чтобы он вообще не представлял, что красивый юноша вроде Бене может увлечь не только женщин, но и некоторых мужчин. Как я писала в прошлый раз, Толбот, размышляя о поэзии (кстати, после разговора о ней с Бене), среди других стихов о любви вспоминает и те, в которых мужчины выражают это чувство по отношению к мужчинам. Причем в обоих пришедших Толботу на ум таких примерах речь идет о любви мужчины постарше к белокожему, как Бене, юноше (20) (уж не знаю, вышло ли это у Голдинга случайно или нет). Но Толбот не допускает и мысли, что капитан Андерсон и другие офицеры могут иметь хоть какое-то отношение к этому роду любви, как не мог подумать этого о священнике, даже читая дневник Колли с восхвалениями красоты Билли Роджерса.
Тут проявляется прямолинейность и ограниченность мышления Толбота, его склонность игнорировать те черты, которые не согласуются с его «картиной мира» и уже сложившемся представлением о каком-то человеке. Он, по замечанию одного из критиков, видит в мисс Чамли «исключительно апофеоз вечной красоты» (21), «богиню»(21), в Саммерсе — «олицетворение стальной мужественности»(21), в офицерах вообще — лишь профессионалов, оставаясь «слепым к тому факту, что каждый, даже тот, кто свободнее всех говорит на морском жаргоне, обладает качествами, свойственными всему человеческому роду» (21). Оценки, которые Толбот выносит окружающим, и впрямь часто напоминают суждения толпы из статьи Гегеля «Кто мыслит абстрактно?», не видящей «в убийце ничего сверх того абстрактного, что он убийца, устраняя в нем посредством этого простого качества все прочие качества человеческого существа» (22). Толботу пришлось переменить первоначальное представление о капитане Андерсоне («ни чувства приязни, ни уважения он у меня не вызывал, и я не мог относиться к нему иначе как к мелкому деспоту» (23)), убедившись во время всевозможных напастей и в его смелости, и в профессионализме, но постепенно возникшее уважение к капитану, видимо, еще больше мешает Толботу представить, что тот способен влюбиться в юношу. Вот если бы этот нелюдимый капитан так же внезапно начал проявлять симпатию к женщине, слушаться ее советов, злиться, когда ее критикуют, для Толбота все было бы ясно — ведь не кажется же ему странной мысль, что строгая миссис Преттимен могла влюбиться в красавчика Бене. Кстати, какими бы преувеличенными ни казались нам догадки Толбота о чувстве миссис Преттимен к Бене, они тоже подтверждают наличие у него интуиции: Бене и правда ей нравится, а в конце плавания, когда Толбот читает вслух для больного Преттимена, она, сперва тоже слушавшая, потом извинилась и ушла — как выяснилось, чтобы совершить прогулку в компании Бене. Но Толбот трактует их отношение друг к другу, как обычно, поверхностно и несправедливо.
3. Дальнейшее описание перемен, происходящих с капитаном Андерсоном, выдержано в той же манере: верные ощущения, многозначительные образы — и отсутствие анализа увиденного. Но Голдинг помогает читателям понять происходящее глубже, чем судит о нем главный герой: в этих описаниях видно множество отсылок к тем страницам первого романа, которые чуть раскрывают некоторые стороны загадочного для Толбота характера капитана, — к описанию разговора этих двух героев в маленьком саду капитана, его «парадизе». Хотя этот разговор происходит в напряженный момент — оба персонажа обеспокоены состоянием пастора Колли (скоро он умрет и начнется расследование, которому положит конец сам капитан в ответ на скрытую угрозу Билли Роджерса обвинить в содомии кого-то из офицеров), но именно там Толбот в первый и в последний (до появления Бене) раз видел, как капитан улыбался искренне, при этом не той злой улыбкой, которая была для него обычна, когда неприятные ему люди, вроде Колли и Толбота, ставили себя в глупое положение. Только там, среди своих любимых цветов, капитан оттаивал и даже, как сказал в интервью сам Голдинг, из-за этого отношения к своим растениям оказался «довольно приятным (rather lovable) персонажем» (24). Он даже более откровенно заговорил о себе: оказалось, что обособленное положение капитана на корабле его вовсе не угнетает — он не любит находиться в обществе, не нуждается в общении, не нуждается в семье: «Вам не понять, каким счастьем, нет, больше, потребностью может стать для иных натур одиночество. По мне, пусть наше путешествие длится целую вечность!
— Но ведь нельзя же отрицать, что человек всегда связан с берегом, с обществом, с семьей, наконец…
— С семьей? Семьей? — переспросил капитан довольно воинственно. — А почему, собственно, человеку нельзя прожить без семьи? Что семья, зачем семья, скажите на милость?
— Человек не… э-э… не гирляндовое дерево, капитан, ему не дано самому себя опылять.
Мы оба надолго замолчали...» (25)
Мне кажется, что в этой сцене Голдинг впервые намекает на гомосексуальные склонности капитана, хотя пока еще двусмысленно: все может быть истолковано как-то иначе — например, капитану ненавистна мысль о семье из-за его незаконнорожденности. Однако во второй книге появится Бене и разговор в каюте капитане окажется частью головоломки, которая продолжит складываться из эпизодов, в которых упоминаются вместе Бене и капитан. Кстати, мотивы незаконнорожденности и гомосексуальности, на мой взгляд, не противоречат друг другу, а скорее друг друга дополняют. В частности, подробности жизни Т.Э.Лоуренса убеждают меня, что незаконнорожденность могла помочь ему принять свою гомосексуальность. Лоуренс подростком узнал, что рожден вне брака, и разочаровался в религиозных и моральных принципах, которые внушала ему глубоко верующая мать. Его незаконнорожденность оставалась тайной для окружающих, и в дальнейшем он должен был их обманывать, чтобы не чувствовать себя стоящим ниже других, не бояться, что о нем думают что-то подобное тому, что говорила героине романа Диккенса «Холодный дом» ее тетя, религиозная фанатичка: «Твоя мать покрыла тебя позором, Эстер, а ты навлекла позор на нее. ... и была опозорена в тот день, когда родилась — в первый же из этих твоих постыдных дней рождения; так молись каждодневно о том, чтобы чужие грехи не пали на твою голову, как сказано в писании. ...Ты не такая, как другие дети, Эстер, — потому что они рождены в узаконенном грехе и вожделении, а ты — в незаконном» (26). Тот, кто ребенком ощутил себя наказанным за грех, который не совершал, может потерять желание соответствовать требованиям общества, которое и так его отвергло, и утратить веру, если и не в Бога, то в ту религию, которая обрекла его на унижения, а ведь религиозная мораль была главным аргументом против «извращенности». Другим важным соображением, заставлявшим некоторых гомосексуальных и бисексуальных людей подавлять свои склонности, было желание иметь детей, привычную семью, но эти ценности могли и не привлекать человека, в сознании которого представление о семье и детях связалось с обидой и унижениями. В соответствии с этим и Лоуренс отвергал христианство и неприязненно относился к деторождению и гетеросексуальным отношениям (я много писала об этом в записях о нем, там имеются цитаты и ссылки на источники). С другой стороны, сама по себе незаконнорожденность не могла бы отвратить от гетеросексуальности того, кому она была свойственна, влечение к женщине все равно победило бы (скажем, Корней Чуковский, чрезвычайно тяжело переносивший свое внебрачное происхождение, был любящим мужем и отцом). Об отношении капитана к религии мы знаем, что он ненавидит официальную церковь и священников, о своем отношении к женщинам он умалчивает, однако Голдинг подробно описывает, как лейтенанты Деверель и Камбершам соперничают друг с другом из-за «красотки Брокльбанк», а капитан и Саммерс остаются безразличны и к ней, и к другим дамам.
Сразу же после разговора об одиночестве, о семье и о том, что люди сами себя не опыляют (думаю, капитан ничего не ответил на это потому, что и так уже сказал слишком много), Толбот испытал одно из своих озарений, почувствовав, как обычно больше, чем способен был понять: «Внезапно меня поразила мысль, достойная пера какого-нибудь беллетриста романтического толка, что грозовое или сумеречное выражение его лица, когда он [Андерсон] покидал пределы своего парадиза, было, может статься, точь-в-точь лицо Адама, изгнанного из райского сада» (27). (Надо иметь в виду, что по-английски вместо слов «парадиз» и «райский сад», которые использовали переводчики, тут одно слово — paradise, это и «рай», и «декоративный сад» (устар.), поэтому игра слов выходит более естественная, чем на русском (28).) Сравнение Андерсона с Адамом на первый взгляд выражает лишь то, что капитан счастлив только среди своих растений, но еще раньше, когда Толбот вошел в каюту капитана, между ними состоялся диалог, в котором были затронуты мотивы рая и грехопадения:
«— Я и не знал, что у вас имеется свой собственный парадиз, капитан.
Капитан улыбался! Да-да, сомнений быть не могло — он улыбался!
— Вообразите, мистер Тальбот, вот это растение, усыпанное цветами, — сейчас мы его польем, — нетронутыми, невинными цветами, — быть может, то самое, из которого Ева сплела себе венок в день своего сотворения.
— Не было ли это предвестием грядущей утраты невинности, предтечей фигового листка?
— Весьма возможно. Тонко вы все подмечаете, мистер Тальбот» (29).
Капитана на мысль о Еве навело упоминание рая Толботом, а тот в ответ заговорил о символическом смысле венка просто для того, чтобы поддержать разговор и показать свою ученость, но в контексте даже этого романа («Ритуалы плавания»), не говоря уже обо всей трилогии, разговор не случаен: герои встретились, чтобы обсудить тяжелое состояние пастора Колли, в которое его повергло именно сознание своего грехопадения, хотя читатель, как и Толбот, об этом еще не знает. Упоминание о венке Евы, «предвестии утраты невинности» бросает отсвет и на самую первую запись Толбота о Колли, в которой о молодом священнике сказано, что он за общей трапезой «смущаясь, как новобрачная, принялся за еду» (30). Кстати, критики обращали внимание на то, что некоторые случайные сравнения Толбота невольно обнаруживают нечто женственное в мужчинах, в которых он никогда бы не решился сознательно искать подобные черты — вот и в сцене разговора в саду Толбот замечает, что капитан поливает цветы из изящной маленькой лейки, «хрупкой безделушки» (31), которую скорее можно было бы ожидать увидеть в руках леди, а самого Толбота капитан приветствует так любезно, словно к нему явилась леди (31). Эти мелочи не всегда можно истолковать однозначно, скорее такие проявления интуиции Толбота создают противовес его слишком плоским сознательным выводам.
Цветы в венке или букете невесты, рай, грехопадение — эти мотивы в дальнейшем вновь встретятся в трилогии, причем опять окажутся связаны с капитаном. И на этот раз будет прямо обозначена еще одна тема, не названная во время разговора в саду, хотя все остальное указывало именно на нее, — любовь. Толбот встречает на «Альционе» Мэрион Чамли, за обедом сидит рядом с ней, затем, в соответствии с английскими обычаями, дамы уходят, а капитан Сомерсет показывает Толботу и капитану Андерсону, «куда можно выйти» (32), т.е. нужник. Толбот вспоминает: «И вот я там, изгнанник из рая (paradise), стою рядом с капитаном Андерсоном и справляю малую надобность в «темно-синий океан» лорда Байрона. Меня лишили этого изогнутого рта — это было непереносимо и ... О, Господи, как же мне быть! Это было то, что я всегда считал мифом, сценическая условность, любовь с первого взгляда, coup de foudre, волшебная сказка — но, как она сказала, некоторые в них верят!» (32).
Толбот называет себя «изгнанником из рая» — параллель с Андерсоном очевидна и осталась бы очевидна, даже если бы он не упоминался в том же предложении. Для Толбота рай там, где предмет его любви — Мэрион Чамли, для Андерсона, каким мы его знали в первом романе, рай это его сад, а его любовь сосредоточилась на цветах. Только среди них он улыбается, смеется от счастья и более откровенно говорит о себе, а за пределами своего парадиза вновь становится хмурым и замкнутым — описывая его, Толбот постоянно прибегает к выражениям вроде "наш мрачный капитан" (33).
4. Но когда в следующий раз в трилогии возникнут знакомые мотивы рая и райских цветов, капитан будет уже иным, хотя Толбот этого не поймет — он вообще замечает перемены в капитане медленнее большинства других людей на корабле. Капитан должен провести свадебную церемонию между Преттименом и мисс Гренхем и появляется «мрачный, как обычно, или даже еще мрачнее» (34), что понятно, учитывая его неприязнь к англиканству (или вообще к религии) и к самой идее семьи. Сопровождает его лейтенант Бене.
«На капитане был тот же великолепный мундир, в котором он посетил ужин на "Альционе". Мне мысленно представился мистер Бене (вылитый флаг-адьютант), тихо говорящий капитану: "Думаю, сэр, будет уместно, если вы наденете ваш лучший мундир"» (35). Толбот называет Бене флаг-адьютантом, т.е. адьютантом адмирала, видимо, потому что тот постоянно находится рядом с капитаном Андерсоном, хотя это не соответствует его положению лейтенанта (даже не первого лейтенанта) на корабле, которым командует пост-капитан.
Мисс Гренхем не знает, что делать с букетом невесты — у нее нет подружки, которой она могла бы его отдать. На свадьбе вообще нет ни одной незамужней женщины (мисс Брокльбанк больна). Наконец мисс Гренхем сует букет Толботу.
«Всему свету известно, что ждет счастливую девушку, получившую такой букет, и Олдмедоу издал какое-то восклицание, затем раздался взрыв хохота среди собравшихся. Тотчас же мое лицо покраснело сильнее, чем у мисс Гренхем.
Я стиснул букет и ощутил нежность и прохладу настоящих листьев и цветов. Они были — просто должны были быть — из личного парадиза капитана Андерсона! Бене, должно быть, склонил его к этой жертве."Думаю, сэр, весь корабль будет признателен, если вы почтите даму цветком или двумя из вашего сада!"» (36).
Толбот потрясен тем, что цветы настоящие (это так его поразило, что и весь рассказ о том, как невеста отдала ему букет, он предварил словами: «Он был из настоящих цветов и зелени! Я знаю это»), ведь они могут быть только из «личного рая» капитана, а тот души не чает в своих растениях, к людям же относится холодно и отчужденно. Но Толбота эта загадка не ставит в тупик — надо отдать ему должное, он верно чувствует, что за всеми необычными поступками капитана стоит лейтенант Бене. Толбот, как обычно, не пытается понять суть того, что он видит и чувствует, но находит верные слова — «Бене ... склонил его к этой жертве» ("Mr. Talbot used the word", как говорит Саммерс Бене, когда Толбот характеризует их корабль словом 'hulk' (37)). Отдать свои цветы на какую-то свадьбу — конечно, это жертва для капитана, причем не ради хорошего мнения пассажиров о нем, как, видимо, думает Толбот. Капитан Андерсон опытный и умный человек (о чем я еще буду писать), ему не нужен совет Бене, чтобы понять, что он расположит к себе пассажиров, отдав цветы на свадьбу. В том-то и дело, что он никогда не искал их расположения, за исключением разве что тех случаев, когда угрожала опасность, что пассажиры могут на него пожаловаться — так было во время истории с пастором Колли. А уж жертвовать ради их одобрения своими цветами он не стал бы и тогда. (Он лишь однажды позволил цветам погибнуть — перестал поливать, когда возникла угроза, что пресной воды не хватит команде. Голдинг упоминает об этом, чтобы показать — капитан Андерсон выше всего ставит свои обязанности капитана, он и правда очень хороший капитан, как говорят о нем члены его команды (38). Между удовольствием и долгом он выбирает долг, хотя и не против сочетать одно с другим, если получается.) И цветы на букет невесты он отдал явно не ради пассажиров, а ради Бене. При этом, мне кажется, и жертва была не такая уж большая: ведь это раньше у капитана Андерсона не было в жизни ничего более любимого, чем «нежность и прохлада настоящих листьев и цветов», а теперь, когда Толбот по старой привычке называет капитана «мрачным», ему возражает проницательный юрист мистер Боулз: «Не такой уж мрачный, сэр. Мистер Бене, думаю, — говоря без предубеждений — осветил его жизнь» (39).
«Осветил его жизнь» — так не говорят о чисто служебных отношениях. Каким бы умным и инициативным ни был сотрудник, вряд ли о нем скажут, что он осветил жизнь своего начальника, если не хотят намекнуть на нечто иное. Толбот не понимает намека и возмущается: «Фаворитизм!», в ответ на что мистер Боулз повторяет «Без предубеждений, сэр» (39). Думаю, Голдинг не случайно именно Боулзу доверил одно из немногих замечаний, прямо характеризующих отношение капитана Андерсона к Бене (в большинстве случаев это отношение показано через действия и слова капитана и Бене, но, как я уже писала, от выводов Толбот обычно воздерживается, только называет Бене фаворитом Андерсона) — Боулз не только один из самых умных персонажей, он хорошо знает жизнь, причем, как можно догадаться, понимает и то, чего не может знать старая дева мисс Гренхем или парящий в облаках Преттимен. А самое главное, Боулз точен в выражении своих мыслей, не склонен к преувеличениям и домыслам. Когда Толбот спрашивает Боулза, на чьей он стороне в споре Саммерса и Бене об определении долготы, тот отвечает, что не до такой степени в этом разбирается, чтобы судить, и вообще удивляется, как это другие, не являясь специалистами в каком-то вопросе, могут горячо спорить о нем, убежденно отстаивая ту или иную точку зрения (40). Толбот именно так и поступает — совершенно не разбираясь ни в том, как чинить мачты, ни в том, как чистить днище корабля, ни в том, как определять долготу, он, тем не менее, всегда готов сказать, что Бене все это делает неправильно, и даже назвать его за это дураком (41).
5. А Толбот настолько далек от каких-либо подозрений относительно капитана, что наивно говорит ему вещи, от которых тому явно не по себе. Капитан давно имеет причины опасаться Толбота с его дневником и могущественным крестным и знает по опыту, что этот молодой человек может шантажировать и угрожать, как в тот раз, когда пытался вынудить капитана навестить умирающего пастора Колли. И вот Толбот заводит с капитаном разговор о Бене:
«— Вы выиграли благодаря этому обмену офицерами.
Капитан Андерсон на миг сердито посмотрел на меня. Но потом, мне показалось, он не смог устоять перед приглашением поговорить еще о своем фаворите» (42).
Похоже, капитан насторожился уже после замечания о выгодном обмене. Знал бы он, что будет дальше! Кстати, Толбот писал, что ужасно хочет поговорить с кем-нибудь о мисс Чамли, в которую безумно влюблен, и ради таких разговоров буквально преследовал знакомого с ней Бене, даже когда тот стал его раздражать. Однако Толбот не увидел сходства ситуаций, когда и Андерсон не смог преодолеть соблазн поговорить о своем любимце, пусть и с неприятным, даже опасным собеседником.
Капитан начал хвалить Бене с профессиональной стороны — как истинного мореплавателя.
«Капитан заговорил с подлинным воодушевлением.
— Он далеко пойдет!
— По-французски он во всяком случае говорит, как парижанин.
— Естественно, мистер Толбот. Его родители — французские эмигранты.
— Вне всякого сомнения, его внешность, его манеры очень привлекательны. Золотые волосы, цвет лица, которому, кажется, и соленая вода не вредит, — он настоящий морской Адонис!
Капитан сурово взглянул на меня и повторил, словно вдумываясь в смысл слова: «Адонис. А теперь извините меня, мистер Толбот. Я занят».
Господи, он вообразил, что дал мне разрешение уйти!
— Не позволяйте мне мешать вам, капитан Андерсон. Мне очень интересно наблюдать за тем, что вы делаете.
А сделал капитан Андерсон вот что — издал что-то вроде приглушенного рычания, отвернулся, шагнул к переднему поручню и вцепился в него двумя руками, словно хотел выломать и использовать как дубинку» (43).
Толбот без всякой задней мысли хвалит внешность Бене, отчасти восхищаясь, отчасти завидуя, но капитан, похоже, решил, что это намек на причину его благосклонности к новому подчиненному, — иначе почему внезапно оборвал разговор, который только что охотно поддерживал, да еще и вцепился руками в поручень, словно подавляя ярость?
Капитана можно понять — Толбот присутствовал при том, как капитан прекратил расследование, стоило Билли Роджерсу в ответ на вопрос, кого можно подозревать в склонности к содомии (это Толбот так нечаянно переформулировал более конкретный вопрос капитана, кто мог быть замешан в содомии с Колли), спросить, начать ли ему перечень с офицеров. Мог ли капитан быть уверенным в том, что Толбот его не заподозрил? А Толбот ведь и правда заподозрил, пусть и ненадолго: «Этот Роджерс поймал нас в ловушку! Понимает ли Ваша светлость в полной мере, что зерна подозрения уже пошли прорастать в моем мозгу, хотел я этого или нет, и мысль моя уже перескакивала с имени на имя, с одного джентльмена на другого?» (44) Толбот затем отверг все подобные сомнения, но капитан этого знать никак не мог. И даже если капитан не боялся подозрений со стороны самого Толбота, видя его наивность, то ведь имелся еще его крестный, опытный немолодой человек, который прочитает отчет крестника и может посчитать подозрительным прекращение расследования.
А разговор о Бене, должно быть, поколебал уверенность капитана в наивности Толбота, он же не знает, в отличие от читателя, что Толбот и не думал ни на что намекать. В фильме показали эту беседу, но совершенно изменили поведение капитана в конце, видимо, справедливо посчитав его саморазоблачительным — ведь будь отношение капитана к Бене лишено эротизма, его вряд ли встревожили бы слова Толбота. Толбот назвал Бене Адонисом — ну и что? Мужчина, не испытывающий влечения к красоте Бене, скорее всего счел бы, что Толбот намекает на предположительный роман леди Сомерсет и Бене, уподобляя их Венере и Адонису. Поскольку в экранизации всю линию, связанную с отношениями капитана и Бене, максимально сократили, убрав намеки на то, что это история любви, в этой сцене капитан в ответ на слова Толбота об Адонисе не прерывает беседу и не вцепляется в поручень, «словно хотел его выломать и использовать как дубинку». Вместо этого он спокойно, чуть иронически, отвечает: «Адонис? Затейливо вы подбираете слова, сэр. Надеюсь, он попадет в ваш дневник» (45).
6. Понятно, что Толбот о некоторых вещах знает в основном из книг, ведь он еще так молод. Поэтому он и не может связать с современным ему миром представления о любви между мужчинами (и платонической, и чувственной), почерпнутые им из античных и возрожденческих источников. Нашего современника — по крайней мере, не меньше начитанного, чем Толбот, — мысль о британском офицере, испытывающим влечение к своему полу, не удивляет, потому что уже много было написано о соответствующих склонностях генерала Китчинера, генерала Гордона, полковника Баден-Пауэлла и т.д. (Обычно эта сторона их личности служит предметом споров среди биографов, но относительно большинства из них широко распространено мнение, что можно уверенно говорить по меньшей мере о латентной форме гомосексуальности. Хочется подчеркнуть, что подозрения такого рода возникли не недавно, а среди современников этих выдающихся людей — к примеру, вызывало толки то, что Китчинер окружал себя красивыми молодыми офицерами и избегал женщин.)
Толбот, по-видимому, представляет гомосексуальность в современном ему обществе лишь как разврат, вроде чувственных развлечений простых матросов, которым содомия заменяет близость с женщиной, или как несчастье, тяжкое бремя, губящее совестливых людей, подобных Колли. А вот гомосексуальная любовь, включенная в повседневную жизнь, не мешающая быть счастливым, а, напротив, приносящая счастье, не целиком плотская, не целиком духовная, а обычная человеческая любовь, такая же, как любовь между Толботом и мисс Чамли, между Преттименом и его женой, это, похоже, для Толбота нечто, всецело принадлежащее античности, как тот обычай надевать на пир венки, о котором он разговаривал с капитаном, разглядывая выращенные тем цветы (46).
Разумеется, гомосексуальность в Европе 19 века имела совсем иные формы, чем в античности, но глубоко заблуждались те, кто считал, что лишь у древних греков «любовь между мужчинами, освященная мифом Ганимеда, — могла существовать не как крайний разврат чувственности (единственное условие, под которым она могла бы являться в наше время), а как выражение жизни сердца» (В.Белинский) (47). Белинский, думаю, очень удивился бы, узнав, что цикл стихов Байрона «К Тирзе» (Белинский знал по крайней мере одно стихотворение из этого цикла — он читал его в переводе Ивана Козлова (48)), как тогда считалось, посвященный памяти возлюбленной, на самом деле был написан на смерть юного кембриджского певчего Джона Эдльстона. А ведь там говорится не только о «поцелуе, таком невинном и чистом», но и о глазах, которые «обнаруживали такую чистую душу, что страсть стыдилась молить о большем» (чем поцелуй) (49). Я когда-то интересовалась биографией Байрона, прочитала о нем довольно много, и у меня сложилось впечатление, что в его жизни были проявления и «разврата чувственности», и «жизни сердца», причем в отношениях с обоими полами, но его известные любовные увлечения юношами (Клэром в Харроу, Эдльстоном в Кембридже, Николо Жиро и Лукасом Чаландрицаносом) так же поэтичны и так же страстны, как его чувства к Мэри Чатворт или к Августе Ли. Это не разврат и не дружба (которая тоже была важна для Байрона), это именно то, что обычно понимают под романтической любовью, что особенно видно в стихах, посвященных Эдльстону и Лукасу Чаландрицаносу (например, последние любовные стихи Байрона «I watched thee when the foe was at our side» (50)).
Я написала именно о Байроне, потому что в морской трилогии упоминается его имя, что очень кстати в английском романе, в котором есть море, эпоха наполеоновских войн, герои пишут стихи о любви к женщинам, а автор вводит в текст множество гомоэротических намеков. Можно было бы вспомнить и такого современника Белинского, как Август фон Платен, раз уж речь зашла о «жизни сердца» (С.К. Апт в биографии Томаса Манна пишет: «Здесь, в Венеции, сочинил известные строки своего «Тристана» («Кто увидел красоту воочию, тот уже отмечен знаком смерти») любимый поэт нашего автора — Август фон Платен (1796—1835)» (51)), но разве только поэты, писатели, художники и вообще чем-то прославившие себя люди влюбляются в людей своего пола? О выдающихся людях мы просто больше знаем: о них пишут биографии (пусть чаще всего и замалчивая скользкие вопросы), их личные бумаги изучают, многие из них выражают себя в творчестве. Да и то о гомосексуальных склонностях большинства из них мы знаем, прежде всего, по скандалам: о философе Френсисе Беконе — по обстоятельствам, сопровождавшим его отставку с поста лорда-канцлера (52), о композиторе Люлли (имевшем, кстати, жену и детей) — по скандалу, рассердившему Людовика XIV (53) и т.д. А узнать о том, что в мужчину был влюблен обычный, не знаменитый человек, мы и вовсе, как правило, можем только по судебным архивам. Ведь если не было ареста и суда, откуда мы можем узнать, что какой-нибудь врач или портной имел склонность к своему полу? А вопреки распространенным представлениям эта склонность совсем не обязательно вела к аресту. В Европе начала 19 века в больших городах у мужчин, склонных к однополой любви, уже было довольно много возможностей найти партнера и при некоторой осторожности сохранить эту связь в тайне. Конечно, в Англии, в отличие от Франции и Италии, был закон, по которому уличенного содомита могли повесить, и как раз в период войны с Францией этот закон применялся всерьез. Но арестовывали и осуждали по нему обычно не джентльменов. Деньги, хорошее происхождение, образование и связи обычно помогали избежать даже ареста, не говоря уже об осуждении. Английское общество 19 века на самом деле больше стремилось сохранять видимость благопристойности, чем разоблачать и карать «содомитов», в особенности тех из них, которые принадлежали к его привилегированным слоям. Азартные их разоблачители, вроде Лабушера, были редки и не пользовались любовью современников, хотя временами сильно влияли на умонастроения в обществе, вызывая вспышки гомофобии. Но традиционный для англичан культ неприкосновенности частной жизни помогал осторожным людям избежать опасности.
Нежелание впускать в свой мир посторонних обычно воспринималось не как попытка скрыть преступные тайны, а как естественное следование правилу «мой дом — моя крепость», которое мне хочется проиллюстрировать моим любимым примером из романа Милна «Двое» (хотя краски тут немного сгущены):
«– Я не могу позволить, чтобы кто-то глазел на мой дом. Не хочу, чтобы эти гадкие домики уставились на Вестауэйз. Я не...
– Им будут видны только трубы.
– Вполне достаточно. Они станут говорить: “Уэлларды сегодня затопили камин в гостиной”. Это полностью разрушит мою частную жизнь. Будь я проклят, если допущу это» (54).
Гомосексуальные склонности были опасны для человека именно постольку, поскольку выводили его из дома в окружающий опасный мир в поисках партнера. Но сложившаяся к тому времени в больших городах Европы гомосексуальная субкультура уменьшала риск таких поисков, а добровольная связь двоих, имеющих возможность укрыться от посторонних глаз, в том числе и от слуг, была практически полностью безопасна. Иногда наши современники, пытающиеся представить жизнь мужчин с гомосексуальными склонностями в Англии XIX века, либо решают под впечатлением от слова "виселица" и "каторга", что почти никто, конечно же, не смел нарушать закон, а тех, кто нарушал, тут же ловили и судили (забывая, что Уайльд, например, первый обратился в суд, обвинив к клевете маркиза Куинсберри), либо ударяются в противоположную крайность, задавая вопросы вроде «Если этот писатель испытывал влечение к лицам своего пола, то почему он прямо так и не писал?» (55), хотя человеку тогда было гораздо проще уступить такой склонности, чем написать о чем-то подобном в книге.

Я еще не дописала про капитана Андерсона и лейтенанта Бене, а также про лейтенанта Саммерса.

Цитаты из Голдинга приведены в нашем с amethyst deceiver переводе (за исключением особо оговоренных случаев).
Примечания

URL записи

URL записи

Смотрите также